Нестерпимо хочется плакать, и в носу щиплет, но я улыбаюсь:

— Ты собирался рассказать, почему ты аутсайдер.

— Это долго, и писать сейчас сложно.

— Запиши голосовое.

— У меня дурацкий голос.

— Да, ладно. Не верю.

— И правильно делаешь. Он у меня обычный.

— А у меня нет. Поэтому я не общаюсь голосовыми.

— Ого! Теперь мне ужасно любопытно его услышать.

— Нет уж. Лучше без этого.

— Ты что, меня стесняешься? Я же вообще фиг знает где, и даже не знаю, своё ли фото ты мне прислала.

— Я никого не стесняюсь! Просто не хочу!

— А знаешь, что я в начале подумал, когда ты комменты стала писать? Что ты парень, прикидывающийся девчонкой. По правде говоря, я до сих пор не уверен, что это не так.

— Эй! Ты совсем что-ли? Какой я парень?

— Ну, тогда просто запиши хотя бы два слова, чтобы я понимал, что ты та, за кого себя выдаешь.

Он опять попал в точку: я стесняюсь до одури, но показаться совсем забитой — тоже не вариант. Откашливаюсь, хриплю в микрофон: «Привет, Глеб. Я не парень», и быстро отправляю ему.

— Достаточно?

Тут же прилетает ответ: «Привет, Нелли. У тебя классный голос».

Подношу динамик к уху и, под гневным взором сидящей рядом бабушки, несколько раз прослушиваю шесть простых слов. Вот уж у кого действительно классный голос: приятный, веселый и уверенный. И паранойя тут же услужливо поднимает голову.

— Ты не ответил, почему ты аутсайдер.

— Потому что у меня с вот тем придурком, чью могилу я тебе показал, была вражда. Но он звезда школы, а я не звезда. Поэтому все были за него и против меня.

— Как знакомо. И почему же ты не звезда?

— Не знаю. Наверное, нет данных.

— Как это нет данных? Я же тебя видела. Ты похож на блогера.

— Ты говорила, на ботана.

— Хорошо, на ботана-блогера.

— Мне, конечно, приятно, что ты всё-таки сказала что-то хорошее обо мне, но для того, чтобы быть школьной звездой, нужны другие данные.

— Это какие же? — Тема настолько животрепещущая, что я дергаюсь, и бабушка слева грозно цыкает. — Есть соображения на этот счет?

— Ну, я не знаю… Наглость? Самомнение? Эгоизм? Так запросто не скажу, но явно не то, чем я могу похвастаться. А похвастаться я могу только тем, что за все эти годы так и не прогнулся под них. Тебе, может, будет смешно, но я считаю это, наверное, своим самым большим достижением.

— Мне не смешно. Потому что я отлично понимаю, о чем ты говоришь.

— Правда?

— Ага.

Автоинформатор бодро объявляет название остановки и вынуждает прервать увлекательную переписку. Спешно прощаюсь с Глебом, прячу телефон в карман рюкзака, вытираю о джинсы вспотевшие ладони и, растолкав локтями попутчиков, выпрыгиваю из средней двери.

Глава 8. Глеб

Интересно, а есть ли у меня на самом деле, как выразилась Нелли, «данные», чтобы стать звездой школы? Чисто гипотетически. Предположим, всё сложилось бы не так, как сложилось? Если бы я не ввязался в тот конфликт с одноклассниками Гошиной сестры? Если бы подружился с Сашей Макаровым? Нет, понятное дело, что я не мог не заступиться за маму и с Макаровым никогда в жизни не подружился бы, но главным образом, меня интересует мой собственный потенциал. Ведь, как ни крути, нужно признать, что Макаров — личность. С его мнением считались, его боялись, каким-то непонятным образом он вынуждал людей делать то, что хочет он. А ещё Макаров был яркий — с внешностью ему повезло, но это даже не основное. Он всегда держался так, словно весь мир был создан именно для него, и всё вокруг, и все должны были соответствовать его ожиданиям. А если не соответствовали, то немедленно выбраковывались. Вот, как я, например.

Учился Макаров средне, на трояки, но это никого не смущало, словно ему достаточно было быть просто Макаровым. Учителя относились к нему с осторожным уважением, не цепляя лишний раз и не заваливая, словно безоговорочно принимали его неприкосновенность и исключительность. У Макарова была, конечно, богатенькая семья, но вряд ли дело заключалось только в этом. Кулыгин, вон, тоже сынок какого-то дипломата, но он тихий, скромный и безобидный. А раз безобидный, значит и считаться с ним не обязательно. Тогда как Макаров, чуть что не так, немедленно лез в бутылку, качал права и выставлял своих обидчиков в самом неприглядном свете.

А ещё Макаров любил и умел командовать. Часто ему достаточно было одного взгляда, чтобы отдать приказ своей шобле, а без его одобрения те и шагу не могли ступить.

Так что говоря Нелли о том, что я горжусь тем, что не прогнулся под всю эту систему, я не кривил душой и не хвастался. Но мне, действительно, было гораздо легче жить со статусом изгоя, нежели стать шавкой Макарова. Сама мысль о том, чтобы угождать против собственной воли, казалась мне настолько омерзительной, что ради уважения к самому себе, я был готов терпеть стычки и насмешки. Ведь, пойди я на попятную, то превратился бы либо в такого же шакала, как и его дружки, либо в дрожащую мышь, что в обоих случаях полностью противоречило моим взглядам на то, каким должен быть человек.

Да, мои знания о мире черпались из кино и книг, но там везде было о том, что даже если на долю героя выпадали страдания, то он никогда не должен был «опускаться на колени» и «целовать сапоги». Как-то раз по малолетству я даже с мамой спорить стал, доказывая, что стоять на коленях унизительно. И тогда она, яростный противник телесных наказаний, хорошенько отхлестала меня косынкой, как только вышли из церкви, потому что мне приспичило заявить о своей героической позиции именно там. Но потом успокоилась и, выслушав, объяснила, что вставать на колени можно и нужно только перед теми, кого любишь и уважаешь. Потому что это жест не только покорности, но и доверия.

А вообще, мой любимый герой — Максимус из «Гладиатора»: сильный, смелый, гордый. Сколько раз, попав в очередную передрягу, я вспоминал, как его держали в клетке и в цепях, как он был вынужден сражаться за свою жизнь и как независимо и гордо разговаривал цезарем. В такие моменты я воображал, будто я — это он и тогда мне было намного проще давать отпор Макарову. Максимус был рабом по обстоятельствам, но не по духу. Вот и я отстаивал свободу своего духа, как только мог.

— Ты чего сидишь в темноте? — мама заходит в комнату и свет резко вспыхивает.

Я зажмуриваюсь. Пока размышлял обо всем этом, не заметил, как монитор ноута погас.

— Доклад делаю.

— В темноте?

— Угу. Пытаюсь представить, как было, когда ещё ничего не было.

— До сотворения мира?

— Тут пишут, что до момента Большого Взрыва ничего не существовало, а пространство и время начали формироваться одновременно.

— Глеб, — она смотрит с укором. — Я не собираюсь вступать в полемику со школой и мешать тебе делать уроки, но, просто, чтобы ты знал, Бог был всегда и всегда будет. Он является первопричиной всего на свете. И времени, и того, что ты называешь пространством, и всего живого на свете, и нас с тобой. Во всём, что нас окружает присутствует частица Бога.

— А тут пишут, что: «в рамках эксперимента по галактической эволюции с помощью спектроскопии был проанализирован состав ста пятидесяти тысяч звёзд, и исследование показало, что люди и звёзды Млечного пути на девяносто семь процентов состоят одних и тех же атомов».

Мама поджимает губы, у нас уже были подобные разговоры и каждый раз тупиковые.

— Хочешь знать моё мнение? — она снимает со стула белую рубашку и мнёт её в руках. — Ты слишком много думаешь, вместо того, чтобы прислушиваться к своему сердцу и чувствам.

— Серьёзно? Ты так считаешь?

Я немало удивлён.

— Абсолютно. Нет, то что ты рассудительный и разумный, это хорошо, но иногда стоит отпустить себя и довериться сердцу.

— Лучше такого не говори, — я смеюсь. — Если я себя отпущу, то очередного Большого Взрыва нам не избежать. Нет, ладно, может не такого большого, но образования сверхновой точно.