Доделывать уроки не хочется. Не так, как обычно, когда лениво, а как-то совсем не до них. Я чувствую, что должен что-то предпринять, но не понимаю что, и от этого злюсь на себя, а заодно и на Нелю, заставившую меня взлететь, а потом жёстко опуститься. Конечно, она не виновата в том, что реальность такова, какова есть, и меня тянет поговорить с ней ещё сильнее, чем прежде, но для человека, выживающего лишь благодаря крепкой внутренней броне, я чересчур расслабился и повёлся, как наивный лопух, ставший объектом кринжового розыгрыша. Как если бы я не был Святошей и не прошёл уже эту школу жизни.

Так что её вечерние сообщения не открываю. Не хочу портить ей настроение. Она ведь пыталась мне помочь, просто немного переборщила и сама не заметила этого. Я знаю, что завтра успокоюсь и, возможно, прямо попрошу её больше так не делать, но пока контроль над собой не восстановлен, лучше и не пытаться.

Шобла напала раньше, чем я ожидал. Думал, потребуется ещё пара дней раскачки, но за выходные они, похоже, успели всё обсудить и прийти к выводу, что меня нужно немедленно вернуть на моё законное место отщепенца.

И хотя я был к этому готов, им всё же удаётся меня удивить, потому что происходит это не как обычно после уроков по дороге домой, а с самого утра, едва я успеваю выйти из подъезда.

Их пятеро, во главе с Журкиным, и стоит мне раскрыть дверь и сделать шаг, как они слетаются на всей толпой, выхватывают рюкзак, бьют о стену, в лицо и по ногам, кто-то даже треплет за волосы. Всё это происходит в такой суете, мелькании, шарканье и пыхтении, что я толком и отбиваться не могу. Просто стою, вжавшись спиной в подъездную дверь, и пытаюсь заслониться руками.

Они очень спешат и нервничают. Без Макарова у них получается плохо. Хаотично и неубедительно, они даже не предъявляют мне ничего, просто дубасят и постоянно оглядываются по сторонам, не идёт ли кто. На самом деле, всё происходит очень быстро и трусливо, отчего я вдруг понимаю, что именно эта ситуация может стать решающей. Напоследок Журкин бросает что-то вроде «Только сунься ещё» и они чуть ли не бегом чешут в сторону школы.

Стоит вернуться домой, чтобы умыться и переодеть испачканные брюки, а может и вовсе не ходить в школу, раз уж день не задался. Но во мне всё кипит и я не чувствую ни боли, ни унижения, напротив, шобле неожиданно удаётся вывести меня из вчерашнего загруза. Я бросаюсь за ними вслед, как ненормальный, не потрудившись поднять рюкзак. Догоняю отстающего Титова и сразу сбиваю его с ног, перепрыгиваю через него и бью со всей дури в лицо обернувшегося Ляпина, а потом прямиком кидаюсь на Журкина и начинаю лупить его кулаками. Голову заливает горячая адреналиновая волна, застилает глаза и оглушает. Меня оттаскивают, вмешиваются прохожие, и я уже сдаю назад, как вдруг, встретившись взглядом с придерживающим меня за плечо Равилем, переключаюсь на него. Он и опомниться не успевает, как оказывается на мокром асфальте. Шакаров, пятый из них, отходит подальше.

Прохожие кричат на меня и грозят полицией, но я как будто не там и не с ними, я сам по себе, я вне момента. Я — наследник богов.

Возвращаюсь за рюкзаком и поднимаюсь в квартиру, принять душ. Благо мама на работе и видеть меня с разбитым лицом и кулаками не может. Выпиваю залпом стакан воды, скидываю одежду и, запихнув её в стиральную машинку, сразу запускаю стираться, чтобы к маминому приходу замести следы.

Тёплые струи душа смывают боль и нерв, оставляя только чувство глубокого удовлетворения. Это был не первый раз, когда я дал им отпор, но первая и безоговорочная победа.

Прихожу в школу ко второму уроку. Весь чистенький, намытый и довольный, в тёмно-сером джемпере под горло и с замазанной маминым тональным карандашом ссадиной на губе.

Захожу на перемене в класс и тут же вижу всех участников утренней потасовки. Видок у них дай боже. Особенно у Ляпина. Видимо, ему хорошо досталось. И под глазом уже расползся лиловый синяк. Косо поглядывают, перешёптываются, обсуждают. Лица серьёзные, деловые, никаких глупых смешков или издёвок. Явно что-то задумали.

Мне любопытно. Но до пятого урока ничего не происходит, и я даже подумываю о том, чтобы сходить за гаражи и посмотреть на их реакцию, как биологичка неожиданно отправляет меня к директору, и когда она это объявляет, я прямо-таки слышу, как по классу прокатывается вздох облегчения.

Елена Львовна в кабинете не одна. С ней школьная психолог. Ей, как и директрисе, лет тридцать пять. Они болтают и хихикают как школьницы, но при виде меня лица обеих немедленно приобретают строгий, немного надменный вид. Директриса высокая, худая и вся какая-то заострённая. Нос, плечи, локти. Помню, когда для лучшего запоминания математичка говорила, что биссектриса — это крыса, которая бегает по углам и делит их напополам, мне всегда представлялась наша директриса.

Психолог тоже худощавая, но по-другому. У неё впалые щёки и глаза на выкате, а груди и бёдер совсем нет и напоминает она палку. Только волосы у неё красивые: золотистые, вьющиеся, забранные наверх.

— Так, Филатов, садись, — говорит Елена Львовна. — У нас с тобой будет серьёзный разговор.

Ладно. Из чувства самосохранения занимаю место поближе к выходу.

— До меня дошли слухи, что ты очень тяжело переживаешь гибель Саши Макарова, — она выставляет перед собой ладонь, пресекая мои попытки возразить. — Не нужно этого стесняться. Все мы живые люди и все переживаем случившееся. Просто каждый по-своему. Кому-то, чтобы освободиться от горя достаточно поплакать, а кто-то носит в себе и мучается.

В этот момент я едва сдерживаюсь, чтобы не расхохотаться в голос, останавливает лишь скорбное выражение лица психологички.

— Мне сказали, что на днях на физкультуре ты потерял сознание, — продолжает директриса. — А сегодня набросился на ребят с кулаками. Не подумай, это не упрёк. Виктория Сергеевна говорит, что ты, скорее всего, и сам не осознаёшь, что с тобой происходит. Я права, Виктория Сергеевна?

Психолог утвердительно трясёт золотистой головой.

— Сильное переживание способно вынудить человека обвинять себя или других, а также проецируется на окружающий мир.

— Макаров разбился на мотоцикле, — не выдерживаю я. — Чего мне себя обвинять?

— Речь идёт не о буквальном обвинении. Это своеобразное чувство вины за то, что другой человек умер, а ты продолжаешь жить. Так бывает и проявляется у особо чувствительных и сострадательных натур.

Я хочу сказать, что они меня с кем-то перепутали, но спорить не в моих интересах. И раз они уже поставили мне диагноз, пытаюсь отстраниться от происходящего, прикидывая, кто из одноклассников взял на себя роль сердобольного информатора, а кто из них это придумал.

Слово Журкина, Румянцевой и иже с ними для Елены Львовны не имело бы веса, да и инициировать они этого не могли. Шобла, она хоть и шобла, но у них табу на доносы. Я был почти уверен, что это идея кого-то вроде Гальского. Такие всегда подмазываются, а потом сдают при первой же возможности. Но разговаривал с Еленой Львовной кто-то другой. Наверняка, кто-то из девчонок. Девчонкам почему-то всегда больше верят.

Минут десять Виктория Сергеевна вещает о своих психологических штуках, и это сильно смахивает на проповедь, только лексикон другой и взывает она не к богу, а к моему собственному «я».

Наконец, когда они обе заканчивают рассказывать мне, что я чувствую и почему так себя веду, Виктория Сергеевна сообщает:

— Мы посоветовались и решили, что тебе нужно отрегулировать отношения с окружением, в котором больше нет умершего и идти вперед, чтобы жить в сегодняшнем и завтрашнем дне.

— Поэтому, — перебивает её директриса. — Я назначаю тебя ответственным за проведение памятного вечера, посвящённого Саше и Алисе. Так ты сможешь отвлечься, занявшись делом, и исполнишь свой долг.

— Что? — кажется, я перестаю дышать. — Какой ещё организацией? Извините, но я такое не умею.

— Послушай, Глеб, — тон Елены Львовны делается жёстким. — Как ты не понимаешь? Это доверие, которое тебе оказывает школа.