На кухне шуршат пакеты, шумит вода, свистит чайник, и мама Глеба, светло улыбнувшись, приглашает меня к столу. Вскакиваю, вжав голову в плечи, покорно плетусь за ней и, оказавшись в маленькой кухне, протискиваюсь к стулу в углу.

В отличие от норы Глеба, тут стерильно: ни пылинки, ни крошки, и даже моему взыскательному взору не к чему прицепиться. Накрахмаленные салфетки поражают воображение — никогда раньше их не видела: мама и Алина всегда обходятся бумажными полотенцами. На подносе, возле пиалы с душистым чаем, горкой сложены конфеты и печенье.

— Вот. Угощайтесь. — женщина присаживается напротив и с интересом рассматривает меня. — Как, говорите, вас зовут?

— Нелли, — хриплю, делая обжигающий глоток.

— Очень приятно! — ей неприятно, но она круто держится и даже снова улыбается. — А меня — Анна Николаевна. А вы, значит, вместе учитесь?

Давлюсь кипятком, кашляю и сквозь навернувшиеся слезы замечаю проступившую на ее лице настороженность. Она ожидаемо сделала обо мне неверные выводы и теперь исподволь, осторожно, чтобы не обидеть, проверяет, не я ли подталкиваю Глеба к бунту.

— Нет. Я учусь в другой школе! — Признаюсь честно, но умалчиваю о городе. — Мы... редко видимся. Я тут рядом оказалась и решила заскочить. Жаль, что невовремя. Прошу прощения.

— Так вы тоже не знаете, где он может быть? — Анна Николаевна тяжело вздыхает, хватается за салфетку и нервно перебирает накрахмаленный край. — Куда его понесло в такой день? В последнее время я его не узнаю: заявляет границы, спорит, дерзит. А был такой послушный, беспроблемный мальчик...

Не могу сладить с поднявшимся из глубин души дискомфортом — Анна Николаевна ничего не знает про своего сына, а Глеб заслуживает большего доверия и уважения!

Она с тревогой поглядывает на часы и притулившиеся в углу сумки, затем неожиданно резко поднимается и быстрым шагом выходит, но почти сразу возвращается — с очками на носу и телефоном в руках.

— Надо же! — изумлённо восклицает она. — Что это значит? Как же так?

Ничего не объясняя, тыкает кнопки в телефоне, и по кухне разносится протяжный гудок дозвона. Никто не отвечает, Анна Николаевна набирает номер снова и снова, а потом в сердцах швыряет трубку на стол.

— Всё в порядке? — осторожно интересуюсь, ощущая себя доставленной не туда посылкой.

— Нет! Не в порядке. Это же надо?! — она вспыхивает, хватается за дужку и усиленно трёт глаза под очками. — Пишет, что уехал куда-то и вернётся только завтра. В такой день! Да как он посмел?

— Куда уехал? — я так же ошарашена, как и она. Значит, все же на дачу к кому-то из шоблы?.. Вместо ответа Анна Николаевна недовольно фыркает, и я осознаю, что мне нужно уходить, но заставить себя это сделать никак не могу и беспокоюсь вслух: — Может, у него что-то случилось?

— У Глеба? Случилось? — она смотрит так, словно я сморозила страшную глупость. — У него случился приступ непослушания — вот, что случилось. Он нарочно теперь делает всё, чтобы досадить мне или окружающим. Недавно звонила директор их школы, рассказывала, как он себя там ведёт!

— Мне кажется, Глеб не стал бы делать что-либо вам назло. Он вас любит.

— Тебе-то откуда знать?

Понимаю, что взывать к её чувствам сейчас бессмысленно. Она злится из-за нарушенных планов, своеволия Глеба и моего присутствия тоже, но другой возможности у меня, скорее всего, больше никогда не будет. Сейчас я изнутри вижу мир Глеба, вспоминаю его долгое молчание или неприкрытый едкий сарказм, чувствую его боль в моменты, когда он говорил о своей семье, и растерянность вытесняется стремлением к справедливости.

— Знаете, а у меня есть сестра — на год старше, — отставляю чашку и поднимаю голову. В груди полыхает гнев, и язык начинает жить своей жизнью. — Ей все достается легко, она не знает, что такое рамки. Недавно у нее родился ребенок, и сплетни о нашей семье взлетели на новый виток. Я очень люблю сестру, а мама очень за нее переживает. Она не говорит об этом, не жалуется, но винит себя в том, что недоглядела. Маме сильно достается. Если еще и я подкину проблем, ей будет совсем плохо, поэтому в них я ее не посвящаю. А знаете, почему у меня проблемы? Потому что мама тоже является предметом насмешек и слухов из-за своего образа жизни. Я не говорю, что это незаслуженно. Я просто молча изо дня в день справляюсь. Стиснув зубы и сжав кулаки. А Глеб... он тоже сражается в одиночку, но вы совсем не пытаетесь его понять. Вам нет до него никакого дела. Вас интересует только Миша, который и без того прекрасно себя чувствует.

Блаженная улыбка застыла на лице Анны Николаевны, как приклеенная, но на щеках проступает заметная бледность, а глаза краснеют. Кажется, я перегнула палку. Гнев сходит на нет, теперь мне мешает дышать всепоглощающий стыд.

— Я, пожалуй, пойду. Спасибо за чай.

Встаю и, подхватив ботинки и куртку, спешу на выход. Обуваюсь у порога и тихонько прикрываю за собой дверь — меня никто не провожает, но иного я и не ожидаю.

Эмоции все еще кипят: я высказала ей то, в чем много лет не решалась признаться собственной маме. Это было жестоко и нагло с моей стороны, однако если Глеб перестанет быть для нее идеальной, но придуманной картинкой, я как-нибудь справлюсь со стыдом.

Сбегаю по ступеням вниз, вываливаюсь из обшарпанного, пахнущего сыростью и жареной картошкой подъезда и держу путь обратно к школе: через полчаса там начнет собираться шобла Макарова. Придет и Оля, и от перспективы встречи с ней разбирает изжога, но мне необходимо увидеть Глеба или узнать, где он может быть.

Позади скрипят ржавые петли металлической подъездной двери. Оглядываюсь — Анна Николаевна с двумя сумками идет прочь со двора. Веки у нее все еще опухшие и покрасневшие: может, злится на Глеба за исчезновение и жалеет Мишку, а, может, подействовали мои слова.

Миновав заплеванную арку и распахнутые школьные ворота, замедляю шаг и долго прогуливаюсь по беговой дорожке и ворохам бурой листвы на растрескавшемся асфальте. Сажусь на длинную сломанную лавку у кромки стадиона и смотрю в полинявшее осеннее небо — в нем кружатся черные птицы и перья бледных, прозрачных облаков.

Зря я нагрубила маме Глеба. А моя мама наверняка много раз звонила — несмотря на то, что по легенде я сейчас в безопасности и весело провожу время.

Некстати вспоминается ее рассказ, услышанный в далеком детстве: когда мама была маленькой и ходила в старшую группу сада, в популярном тогда журнале "Мурзилка" напечатали статью о заморской кукле и объявили конкурс рисунков. Барби в то время была диковинкой, и все девочки словно сошли с ума — засыпали редакцию мешками писем, надеялись на победу, с нетерпением ждали следующий номер. Естественно, мама не стала первой из миллиона, не выиграла и потом долго ревела навзрыд, но эта печальная история потрясла меня. Интуитивно понимая, что маму сторонятся и обижают, и она, даже повзрослев, слишком часто плачет, я поклялась, что мама никогда не прольет слез из-за меня.

А куклы стали моим хобби.

Нас связывает невидимая, но прочная нить. Несмотря на наполненное ядом признание Миланы, я все равно продолжу жить как жила, любить маму, защищать и прощать.

Запускаю руку в карман и с ужасом понимаю, что телефона в нем нет: остался в тачке Сереги. Тот приедет не раньше шести — значит, у меня в запасе целый день: в отрыве от реальности и снежного кома проблем, в огромном, незнакомом городе. Хорошо хоть, есть деньги — предоплата за очередную куклу пришла так кстати.

Стараюсь не паниковать, глубоко дышу, вытягиваю уставшие ноги и осматриваю окрестности.

Школа представляет собой типовое здание из светло-серого кирпича, украшенное синими полосами по периметру и углам. У того, кто это намалевал, странное представление о прекрасном, впрочем, моя школа не лучше: на ней точно такие же полосы.

Вновь ловлю ощущение сопричастности: Глеб каждый день приходит сюда учиться, нарезает круги по этому стадиону, возможно, отдыхает на этом самом месте и думает. О чем? А вдруг обо мне?..